Флейта и меч

В нас живёт странная, почти иррациональная, необъяснимая, но очевидная тяга ко всему японскому, которая, к сожалению, никак не сказывается на нашем воспитании

Признаться, я шёл на этот концерт, заранее оплакивая его незавидную участь: я ожидал увидеть в зале от силы три десятка слушателей. Судите сами: кому ни скажу, никто про концерт не знает. На весь город – только две афиши, да и те – общие на весь фестиваль традиционной японской культуры «Сад удовольствий», основная часть которого проходила в Санкт-Петербурге с 14 по 16 июня. Обнаружить информацию о концерте в Большом концертном зале Псковской областной филармонии, который имел место быть в среду 18 июня, можно было, только просмотрев до конца программу фестиваля.

Кото – это, возможно, самый сложный из японских инструментов. Он создан не для концертных выступлений, а для вдумчивого уединённого музицирования наедине с собой или одним-двумя друзьями; не на эстраде, а в кабинете, келье, на вершине холма. Фото: Александр Сидоренко

Каковы же были моё удивление и радость, когда я обнаружил, что мой пессимизм беспочвенен и зал полон. Очевидно, несмотря на скудость рекламы, информация о концерте распространялась подобно кругам по воде, из уст в уста, от одного человека к другому. И, несомненно, свою роль в этом сыграла странная, почти иррациональная, необъяснимая, но очевидная тяга к японскому, которая живёт в нас.

Что мы знаем о Японии и её культуре? Довольно много – это если сравнить с нашими знаниями о культурах других стран. Почти каждый, в соответствии со своими интересами, вспомнит несколько экзотических слов и назовёт пару неудобопроизносимых имён: каратэ, икебана, хокку, танка, суши, кэндо, Мураками, хентай, мицубиси, кимоно, гейша, манга, тойота, Куросава, камикадзе, самурай… ну и так далее. Вряд ли наберётся столько слов, ассоциирующихся у нас с культурой Камбоджи или, скажем, Канады.

Однако всё это – почти ничего, лишь набор слов и каких-то обрывков знаний. На самом деле я уверен: мы не знаем почти ничего. Японская культура как система остаётся непознанной и непостижимой terra incognita – что сто лет назад, когда Российская империя получила от «желтопузых азиатов» болезненнейший опыт Цусимы и Порт-Артура, что сегодня, когда мы смотрим на японскую технологию как на что-то почти недостижимое и невероятное.

Всё, что я знаю о Японии, – это то, что ничего не знаю о ней. Я прочёл довольно много книг, японских и о Японии, пересмотрел уйму фильмов, слушал музыку, посещал музеи и лекции… Результат – почти ноль. Количество не переходит в качество, стройной и системной картины не возникает, остаётся только ощущение какого-то громадного и неизвестного материка, с которого ветры приносят загадочные звуки и чарующие ароматы. Я думаю, это ощущение – очень характерное для европейца. Но притяжение и обаяние – громадные. Причём причины этого притяжения – тоже загадочны. Кто-то восхищается японскими достижениями в области новейшей техники. Кто-то – приверженностью традиционным ценностям. Кто-то – утончённой и изысканной культурой, корни которой уходят в глубокую древность. Кто-то коллекционирует невероятную японскую кибер-порно-анимацию, брутальное и жестокое сверхсовременное искусство урбанизма.

Я уже не говорю про боевые искусства, кухню и литературу.

Заметьте – всё это, все предметы восхищения – вещи всё какие-то малосовместимые. Традиционное общество и суперсовременная техника, обострённое чувство красоты Природы и урбанизм, традиция гуманистической, утончённой и рафинированной литературы – и самурайские традиции, столь же рафинированные и утончённые, но уж никак не гуманные.

Япония – манящая загадка, непостижимая и притягательная. Это избитая формула, повторять её как-то даже неловко, но что делать – в ней заключена истина.

И зал был полон.

* * *

Госпожа Гото Кэйсэн, исполнительница самурайских танцев кэмбу с мечом и веером, имеющая звание Мастер меча (четвёртый дан) в категории классическое фехтование и яйдо. Фото: Александр Сидоренко

Концерт, который был предложен вниманию псковской аудитории в прошедшую среду, как уже было сказано, состоялся в рамках фестиваля «Сад удовольствий». Организатором выступил Санкт-Петербургский Центр гуманитарных программ, руководимый Заслуженным работником культуры РФ, в прошлом военным дирижёром Виталием Васильевым. Псковичам была представлена программа «Ветры Ямато», в которой приняли участие московский ансамбль японской музыки «Wa-On» (художественный руководитель доцент Московской консерватории, кандидат искусствоведения Маргарита Каратыгина), а также гости из Японии: исполнительница самурайских танцев кэмбу с мечом и веером, имеющая звание Мастер меча (четвёртый дан) в категории классическое фехтование и яйдо госпожа Гото Кэйсэн и её супруг, господин Мисава Мётэки, исполнитель самурайских песнопений гинъэй.

Не думаю, что в зале присутствовали знатоки всех этих искусств с такими мудрёными названиями, но публика была заинтригована и очень благожелательна. После обычного приветствия со стороны организаторов началось ожидавшееся поразительное действо: участники ансамбля «Wa-On» (в основном – студенты Московской консерватории) виртуозно играли на традиционных японских и китайских инструментах, Гото Кэйсэн исполняла танцы с мечом под аккомпанемент флейты и пения.

Это был очень странный танец и очень необычная музыка. Песнопения гинъэй являются особым типом распевной декламации китайских (по японским чтениям) или японских стихов. Чаще всего сюжеты этих стихотворений отражают самурайскую идеологию и связаны с реальными трагическими событиями в истории Японии. Их манера исполнения отличается повышенной эмоциональностью и энергетической насыщенностью.

В XVIII в. жанр гинъэй стал одним из символов японского культурного самосознания в теориях т. н. «национальной школы». В течение долгого времени владение этим искусством считалось необходимой частью образования самурайского сословия. Танец кэмбу исполнялся под пение сигин с демонстрацией ката с мечом (самурайское фехтование). Эта исполнительская культура берет начало с 50-х годов XIX века.

В конце XIX века этот жанр был особенно популярен и исполнялся многочисленными самураями, потерявшими работу в капитализировавшейся стране. Это не считалось позором, так как кэмбу рассматривался и как воинское искусство, и как искусство, которое можно исполнять на сцене перед публикой, и как вид духовного тренинга. Меч для фехтовальщика – так же, как и инструмент для музыканта, символизирует душу, поэтому танец с мечом или импровизация на флейте – это в первую очередь медитация, предельно сконцентрированное и отрешённое всматривание в сокровенные глубины мира.

Именно такое отношение к самурайским искусствам сделало возможным их выживание и развитие в современной Японии. Как каллиграфия, танец кэмбу возник в первую очередь как духовная практика, как средство концентрации и духовной дисциплины, как путь постижения Природы и самого себя. Они сочетают в себе, казалось бы, несочетаемое: уверенное и точное движение, способность мгновенно строить и контролировать композицию танца в каждый раз новом пространстве и в то же время – случайность и непредсказуемость свободной импровизации.

Исполнители знакомы с этим искусством с детства – оба они принадлежат к самурайским родам и получили традиционное воспитание и образование. Впрочем, самурайские искусства живы в современной Японии не только в таких семьях. Дело в том, что даже после официального упразднения в 1860-е преимуществ самурайского сословия в Японии, его преобладание в сфере культуры, политики и экономики всё равно осталось. Крупные корпорации, не говоря уже о государственной службе, проникнуты самурайским духом жертвенного и добросовестного служения. При приёме на службу всегда приветствовалось владение самурайскими искусствами (всего их насчитывается семнадцать, и это не только боевые искусства – на равных с ними самурай должен владеть танцем, каллиграфией, искусством составления букетов икебана и правилами стихосложения хокку, хайку и танка, секретами чайной церемонии и т. п.).

В Японии считается, что тот умён и сдержан (а это – лучшие и золотые качества чиновника), кто владеет мечом, флейтой или веером. И, возможно, в этом – одна из разгадок мировых успехов Страны Восходящего солнца, тех успехов (в экономике, искусстве, дипломатии, технологии и государственном управлении), которые вызывают заслуженную зависть соседей.

Это искусство, очень далёкое от европейского. Конечно же, без знания языка слушателю тут практически нечего делать – как в любой эпической традиции, слово, хоть и распеваемое, всё-таки первично по значению. И, тем не менее, пусть лишь в какой-то части, это искусство постижимо и для нас, ибо, вероятно, в музыке всё же есть универсальные принципы построения формы и передачи аффектов.

Например, ход мелодии вверх – это всегда усиление драматизма, привлечение особого внимания к происходящему в произведении, и этот закон действует и в барочной, и в романтической музыке; он прослеживается в григорианском хорале, в афонских и в коптских монашеских песнопениях. Есть он, вероятно, и в пении сигин.

Это же касается и традиционного танца-пантомимы кэмбу (танца с мечами). Я припоминаю общение на одном фестивале старинной музыки с театром «Венгайты» - международной театральной труппой, реконструировавшей древние литургические драмы. Исследуя огромное количество старинных изображений тех или иных определённых сюжетов (в первую очередь, евангельских), они обнаружили общий для разных традиций язык жестов. Причём оказалось, что этот язык используется и в готической статуе, и в византийской иконе, и в древнерусской книжной миниатюре, и в индийском классическом театре. Самое интересное, что он «работает» и на современного зрителя, который совершенно адекватно воспринимает смысл постановки, осуществлённой на средневековой латыни и древнегерманском и иллюстрируемей этим универсальным древним языком жестов.

Этот же язык, как мне показалось, можно было разглядеть в танце, который исполняла Гото Кэйсэн. Универсальные фигуры синтаксиса, выражающие начало высказывания, его конец, взывание к вниманию; фигуры аффектов: гнев, торжество, ужас, благоговение; фигуры динамики: преодоление препятствия, преследование, бегство – всё это довольно явственно читалось в танце.

Пение и танец игрой на флейте поддерживал Александр Ивашин, один из лучших в России исполнитель на традиционных японских духовых, признанный не только (и не столько) в России, но и на родине этих инструментов. Александру 30 лет, десять из них он посвятил изучению искусства игры на японских флейтах. О признании в Японии свидетельствует великолепная коллекция инструментов, полученных в качестве подарков от японских мастеров. Среди этих флейт – не только современные копии, но и оцениваемые в десятки тысяч евро флейты, изготовленные сто и более лет назад; одна из них даже относится к периоду Эдо и застала самурайские войны той эпохи.

Флейта – один из древнейших в мире инструментов, который символизирует одинокий голос человека и одновременно может имитировать многочисленные звуки природы: шелест листвы, пение птиц и животных, шум волн на песке, дуновение лёгкого ветра и свист урагана – издавна использовался в разнообразных мистических практиках. Достаточно вспомнить авлистов, сопровождавших древнегреческие мистерии или индейские практики «возгонки духа» через введение себя в транс игрой на флейте. Японская бамбуковая флейта сякухати – не исключение. Когда-то она была инструментом монахов дзен-буддистских орденов и сект; её использовали и во время богослужений, и как средство медитации, и как оружие – увесистой и длинной сякухати, изготовленной из толстого бамбука, можно отбиться от разбойника-ронина или грубияна-крестьянина, встретившихся на пути странствующего монаха.

Впрочем, в старых традициях близость оружия и музыкального инструмента, войны и музыки – не редкость; не только самураи играли на флейтах, но и европейские трубадуры были рыцарями. Есть красивая легенда о том, как во время осады одного из городов царства Чу, ханьские войска отступили, услышав со стен прекрасные и печальные звуки флейт…

Бамбуковая флейта сякухати была инструментом монахов дзен- буддистских орденов и сект; её использовали и во время богослужений, и как средство медитации, и как оружие. Фото: Александр Сидоренко

Эти инструменты обладают необыкновенно выразительным и полным звуком и очень красивы сами по себе – отполированные, покрытые лаком, с сохранёнными частицами ветвей и украшенные иероглифами. Музыка, исполняемая на них, – импровизационная в основе, но основанная на целой системе ладов и традиционных тем, которые должен знать каждый исполнитель. По устройству инструмент напоминает европейскую блок-флейту, с одним, очень важным, отличием: отсутствует пробка-«свисток» (звучащий край флейты перекрывается губой), из-за чего звукоизвлечение делается невероятно сложным, но и возникает возможность огромного многообразия штрихов и нюансов.

Санкёку, старинная японская музыка, предполагает определённый исполнительский инструментальный канон. Собственно, санкёку и переводится как «три инструмента», и помимо бамбуковой флейты сякухати, в этот канон входит ещё два инструмента: сямисэн – лютня с длинной шейкой и 13-струнная классическая длинная цитра кото.

Искусство игры на кото демонстрировали руководительница ансамбля «Wa-On» Маргарита Каратыгина и студентка Московской консерватории Анастасия Новосёлова (кроме кото, она показала также звучание традиционных китайских инструментов: окарины сюнь, цитры гуцинь, продольной флейты сяо и поперечной флейты дицзы).

Кото – это, возможно, самый сложный из японских инструментов. Он создан не для концертных выступлений, а для вдумчивого уединённого музицирования наедине с собой или одним-двумя друзьями; не на эстраде, а в кабинете, келье, на вершине холма. Это инструмент совершенномудрых с нежным, миражным звучанием, в котором наряду со звучанием струн отчётливо слышны движения пальцев по грифу – и это тоже является полноправным выразительным средством. Это очень напоминает европейскую эстетику эпохи Ренессанса, в первую очередь, эстетику музыки для лютни. В одном из старинных европейских трактатов прямо говорится, что идеальной аудиторией для этого инструмента является два-три человека; круг семьи или друзей, собравшихся вокруг стола.

Знакомство с музыкальными традициями других культур порой позволяет по-новому взглянуть на собственную традицию. И тогда понимаешь, как много утратила европейская музыка за последние триста-четыреста лет. Понимаешь, что та тонкость, сложность, рафинированность, которые присущи восточной музыке, существовали и в музыке европейской. И вдруг поневоле начинаешь оценивать путь, пройденный от Бёрда к Биттлз, как путь не только приобретений, но и потерь. А иногда, к сожалению, на ум приходит слово «деградация»…

В Дао-дэ-Цзин говорится: «Твердое и крепкое это то, что погибает, а нежное и слабое есть то, что начинает жить. Сильное и могущественное не имеют того преимущества, какое имеют нежное и слабое».

Третим инструментом канона санкёку является трёхструнная лютня сямисэн. Удивительна судьба этого инструмента. Как и все прочие инструменты этого типа (наши домра и балалайка, кстати, вероятно, тоже), он происходит он арабской лютни уд. В Японию лютня попала из Аравии и Ирана по Великому шёлковому пути и впервые оказалась на Окинаве – самом южном острове Страны Восходящего солнца, тесно связанном торговыми маршрутами с Филиппинами и материковым Китаем. Именно отсюда японская лютня распространялась на север страны, сделавшись одним из символов японской культуры: кому неизвестны гравюры и акварели, изображающие гейш, которые музицируют на лютнях с длинной шейкой и тремя колками.

В исполнении Маргариты Каратыгиной и Марины Вавиловой прозвучала «Ятиёдзиси» («Восьмитысячелетний лев») – классическая пьеса для сямисэн и голоса, написанная в XVIII веке, одно из наиболее известных в мире произведений японской музыкальной культуры. Это знаменитая здравица, состоящая из трёх частей: двух вокальных («царствуй тысячи лет, подобно стеблям бамбука, еженощно устремляющимся вверх» и «пребудь вечно, подобно снегу на ветвях сосны»), обрамляющих инструментальный «танец Льва». Ещё одна музыкальная здравица, песня «Молодая трава», была исполнена госпожой Гото Кэйсэн, до того момента не певшей.

Любопытно, что символами вечности в японской культуре (впрочем, не только японской, а вообще в восточной – конфуцианской и даосской) является не твёрдое, тяжёлое, мощное, неизменное, незыблемое и прочное (как, например, скала или твердыня-крепость – в культуре европейской), а – мягкое, изменчивое, непредсказуемое, развивающееся и живое. Например, молодая трава, стебель бамбука или снег на ветвях сосны.

И вновь вспоминаются цитировавшиеся слова Лао Цзы о силе слабости и хрупкости силы.

Впрочем, образ силы существует и в японской музыке. Её символизируют традиционные барабаны тайко, чей звук подобен ударам грома. Концерт завершили две композиции, исполненные на этих инструментах. Настроенные точно в октаву два барабана – большой и малый, и небольшие бронзовые тарелочки в руках музыкантов ансамбля «Wa-On» буквально взорвали зал, впавший в некоторое оцепенение от тихих звуков флейт, цитр и лютни. Блестящее исполнение композиций, основанных на сложных ритмических рисунках, напомнило сцены из самурайских фильмов и было вознаграждено заслуженными овациями.

Возможно, эта часть выступления понравилась публике больше всего. Пожалуй, сложные композиции, исполненные на экзотических инструментах и песнопения на незнакомом языке в течение почти двух часов – это сложно для неподготовленного слуха. Но было ещё нечто, что очень мешало и слушателям, и музыкантам.

Варвары (а в Японии европейцев считали, да, боюсь, и до сих пор считают варварами) очень любят шум и бессмысленные эффекты: даже цифровые фотоаппараты, которые в принципе бесшумны (и, кстати, как правило, произведены на Востоке) нам непременно нужно снабдить имитацией щёлканья затвора, писком и какими-то прочими дурацкими звуками. Практически всё время концерта тихим и рафинированным музыкам флейт, цитр и лютни вторили какие-то щелчки и попискивания, издаваемые мобильными телефонами и цифровыми фотоаппаратами.

Самое же противное случилось по время исполнения композиции «Холмы чужой родины» – это песнопение было исполнено специально в память о японских военнопленных, которые умерли в лагере, находившемся в 1905-1906 годах относительно недалеко от нашего города, в новгородском селе Медведь вблизи границы с Псковской губернией. Чрезвычайно печальное и сосредоточенное произведение, повествующее о том, как тяжело жить и умереть на чужбине, вдали от родных холмов. Грустные звуки флейты и лютни. Полный сдержанного драматизма текст, специально переведённый Маргаритой Каратыгиной перед началом исполнения. Всё замерло…

И, конечно же, в самый проникновенный момент в зрительном зале завыла мобила. Невероятное совпадение: звучала даже не какая-нибудь каша из Димы Билана, а чудовищно исковерканный фрагмент из си-минорной оркестровой сюиты И. С. Баха.

Нет, Запад есть Запад, Восток есть Восток. И с мест они не сойдут.

Юрий СТРЕКАЛОВСКИЙ.