Блог

Этот романс слишком жесток. Он способен время отправить вспять

«Как мы могли допустить, что этот покойник, издавая запах тления, демонстрировал себя на советской эстраде?»
Алексей СЕМЁНОВ Алексей СЕМЁНОВ 05 сентября, 20:00

У Александра Вертинского – вечный образ утончённого эстета. Печальный Пьеро, попугай Флобер, обезьянка Чарли, жёлтый ангел, белый пароходик, чёрный карлик, лиловый негр, сероглазочка, маленький креольчик… В общем, что-то трогательное и хрупкое. Чуть заденешь - и разобьётся. Но это сценический и поэтический образ. В жизни всё было иначе. В революциях и мировых войнах совсем уж хрупкие не выживают. Достаточно вспомнить службу Александра Вертинского в Первую мировую войну.

В своих воспоминаниях Александр Вертинский подробно описывает свою службу в 68-м санитарном поезде «Всероссийского союза городов»: «Работы было много. Мы часто не имели даже времени поесть. Людей тогда не щадили на войне. Целые полки гибли где-то в Мазурских болотах; от блестящих гвардейских, гусарских и драгунских полков иногда оставались одни ошмётки. Бездарное командование бросало целые дивизии в безнадёжно гиблые места; скоро почти весь цвет русской императорской гвардии был истреблён». В поезде была книга учёта, в которую записывалась каждая перевязка. Так что точно можно сказать, сколько Вертинский сделал перевязок: 35 тысяч. Медбрату Вертинскому поручались тяжелораненные, перевязки легкораненым делали медсёстры.

Одна из самых запоминающихся поездок на санитарном поезде у Вертинского была связана с Псковом. «Однажды ко мне в купе (вагоны были уже забиты до отказа) положили раненого полковника, - вспоминал Вертинский в своих мемуарах «Дорогой длинною...». - Старший военный врач, командовавший погрузкой, сказал мне: - Возьмите его. Я не хочу, чтобы он умер у меня на пункте. А вам всё равно. Дальше Пскова он не дотянет. Сбросьте его по дороге. - А что у него? - Пуля около сердца. Не смогли вынуть - инструментов нет. Ясно? Он, так или иначе, умрёт. Возьмите. А там - сбросите…» Единственный поездной врач помочь полковнику лет сорока тоже не смог – он не был хирургом. Тем более операции в поезде строго запрещались. Задача санитарного поезда была одна – доставить раненых в госпиталь, подальше от фронта. В Псков, Москву… Было понятно, что пулю, вошедшую на излёте в верхнюю часть живота и добравшуюся почти до сердца, извлечь было невозможно. Врач вышел из купе, оставив Вертинского один на один с тяжелораненым.

«Я смотрел на полковника и мучительно думал: что делать? – рассказывал в мемуарах Вертинский. - И тут я вспомнил, что однажды меня посылали в Москву за инструментами. В магазине хирургических инструментов «Швабе» я взял всё, что мне поручили купить, и вдобавок приобрёл длинные тонкие щипцы, корнцанги. В списке их не было, но они мне понравились своим «декадентским» видом. Они были не только длинными, но и кривыми и заканчивались двумя поперечными иголочками».

И медбрат Вертинский, в нарушении всех инструкций, решился провести операцию и извлечь пулю: «Была не была! Разбудив санитара Гасова (он до войны был мороженщиком), велел ему зажечь автоклав. Нашёл корнцанги, прокипятил, положил в спирт, вернулся в купе. Гасов помогал мне. Было часа три ночи. Полковник был без сознания. Я разрезал повязку и стал осторожно вводить щипцы в ранку. Через какое-то время почувствовал, что концы щипцов наткнулись на какое-то препятствие. Пуля? Вагон трясло, меня шатало, но я уже научился работать одними кистями рук, ни на что не опираясь. Сердце колотилось, как бешеное. Захватив «препятствие», я стал медленно вытягивать щипцы из тела полковника. Наконец вынул: пуля!»

В это время кто-то тронул Вертинского за плечо. Тот оглянулся. За спиной стоял поездной врач, оценивший операцию медбрата в нескольких словах: «За такие штучки отдают под военно-полевой суд».

Но делать было нечего – надо было действовать дальше. Вертинский промыл рану, заложил в неё марлевую «турунду», перебинтовал и впрыснул полковнику камфару. К утру раненый пришёл в себя. «В Пскове мы его не сдали, - написал Вертинский. - Довезли до Москвы. Я был счастлив, как никогда в жизни!»

Одна из лучших песен Вертинского – «То, что я должен сказать»: «Я не знаю, зачем и кому это нужно,  // Кто послал их на смерть не дрожавшей рукой,  // Только так беспощадно, так зло и ненужно  // Опустили их в Вечный покой…». Песня написана в 1917 году и посвящена погибшим при штурме Московского кремля юнкерам. Но если бы не военный опыт Вертинского 1914-15 годов, она бы вряд ли вышла такой пронзительной. Вертинский присутствовал на похоронах тех юнкеров. По  поводу этой песни Вертинского потом вызывали в ЧК. Что там происходило на самом деле, никто не знает. Есть легенда, будто  Вертинский сказал в ЧК: «Это же просто песня, и потом, вы же не можете запретить мне их жалеть!», а ему ответили: «Надо будет, и дышать запретим!». Довольно правдоподобная легенда.

Вот ещё одна история из военной жизни Вертинского: «Двое суток я не смыкал глаз. Немцы стреляли разрывными пулями, и ранения почти все были тяжёлыми. А на перевязках тяжелораненых я был один. Я делал самую главную работу - обмывал раны и вынимал пули и осколки шрапнели. Мои руки были, так сказать, «священны» - я не имел права дотрагиваться ими до каких-либо посторонних вещей и предметов. Каждые пять часов менялись сёстры и помощники, а я оставался. Наконец приток раненых иссяк. Простояв на ногах почти двое суток, я был без сил. Когда мыл руки, вспомнил, что давно ничего не ел, и отправился внутрь оранжереи, где было помещение для персонала. Раненые лежали как попало - на носилках и без, стонали, плакали, бредили. В глазах у меня бешено вертелись какие-то сине-красные круги, я шатался как пьяный, мало что соображая. Вдруг я почувствовал, как кто-то схватил меня за ногу. - Спойте мне что-нибудь, - попросил голос. Я наклонился, присел на корточки. Петь? Почему? Бредит он, что ли? - Спойте… Я скоро умру, - попросил раненый. Словно во сне, я опустился на край носилок и стал петь. По-моему, это была «Колыбельная» на слова Бальмонта: «В жизни, кто оглянется, // Тот во всем обманется. // Лучше безрассудною // Жить мечтою чудною, // Жизнь проспать свою… // Баюшки-баю!» Закончил ли я песню - не помню. Утром мои товарищи с трудом разыскали меня в груде человеческих тел. Я спал, положив голову на грудь мёртвого солдата».

Курсирование санитарного поезда через Псков для Вертинского, наконец, закончилось… Вертинский был ранен. В конце концов, закончилась и война. После революции Вертинский отправился в эмиграцию на одном пароходе с Врангелем и Псков хорошо разглядел лишь спустя тридцать пять лет.

Эмиграция Вертинского была особенной. Он познакомился с невероятным количеством знаменитостей. Композиторы (Сергей Рахманинов), учёные (Альберт Эйнштейн), шахматисты (Исаак Болеславский), оперные певцы (Фёдор Шаляпин), голливудские артисты и певцы (Бинг Кросби, Марлен Дитрих, Дуглас Фэрбенкс-старший, Чарли Чаплин) («Я был вполне удовлетворён. Меня окружили друзья. Шаляпин звал ужинать и шутил, что «много не пропьём — только то, что сегодня у тебя в кассе!» Болеславский знакомил меня с Бингом Кросби. Марлен Дитрих расспрашивала о «Казанове» и парижских друзьях. Десятки дружеских рук тянулись ко мне. Приветствия, приглашения, улыбки…»). Вряд ли Вертинский, посетивший Голливуд, в тот момент мог представить, что через какое-то время будет выступать с концертами в городах Остров и Печоры Псковской области. Да что там Остров и Печоры… На Донбассе Вертинский выступал во время обеденного перерыва под землёй – в шахте. Но это будет уже после тяжёлой китайской восьмилетней эпопеи. Он вернулся в СССР в 1943 году из Китая.

В юности Вертинский удивлялся самому себе, искренне пытаясь понять секрет своего успеха: «Петь я не умел! Поэт я был довольно скромный, композитор тем более наивный! Даже нот не знал, и мне всегда кто‑нибудь должен был записывать мои мелодии. Вместо лица у меня была маска. Что их так трогало во мне?» Думаю, что успех был связан с тем, что у многих артистов на эстраде только маска и есть, благодаря которой они нескромны и совсем не наивны, а наоборот – расчётливы. А не знавший музыкальной грамоты Вертинский, не смотря на свою артистическую манерность, был не только талантлив, но и искренен.  Кто ещё кроме Вертинского мог бы написать и спеть: «Забросали их ёлками, замесили их грязью // И пошли по домам под шумок толковать, Что пора положить бы конец безобразьям,// Что и так уже скоро мы начнём голодать! // И никто не додумался просто стать на колени // И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране // Даже светлые подвиги - это только ступени // В бесконечные пропасти к недоступной весне».

Позднее в мемуарах Вертинский иронизировал о том, что западные газеты сообщили, что его, Вертинского, большевики расстреляли сразу же после возвращения в СССР – «на ближайшей приграничной станции». Такое действительно бывало, хотя и не на приграничных станциях (чаще людей отправляли в лагерь). Но здесь был совершенно не тот случай. Сталин, вроде бы, любил слушать записи Вертинского. Советскому вождю он был нужен живым – для пропаганды. В архиве НКВД нашлось письмо осведомителя, в котором говорилось: «Проживающий в Шанхае эмигрантский поэт Александр Вертинский собирается в ближайшее время направиться в СССР. Это большое приобретение для страны, так как Вертинский очень популярен в массах. Он ранее писал упаднические вещи перед революцией и в эмиграции, но сейчас, став на советские рельсы, он пишет чудные, ободряющие стихи». Но в то же время советским певцом, артистом или автором Александра Вертинского назвать было невозможно. Так что большой сцены он не получил, пластинок в СССР не издавал, а жил, в основном, перемещаясь с концертами по провинции.

Цензурой Вертинскому разрешено было исполнять около 30 песен. На его концертах цензор присутствовал неизменно. Считается, что в 1948 году в проекте постановления ЦК ВКП (б), посвящённому борьбе с «упадничеством» в музыке, Вертинского тоже не забыли, но Сталин, якобы, смилостивился, сказав: «Дадим артисту Вертинскому спокойно дожить на Родине». Вместо этого Вертинскому даже вручили Сталинскую премию, но пластинки издавать так и не разрешили. Несмотря на то, что Вертинский в 1945 году сочинил песенку «Он», посвящённую Сталину (««В эти чёрные, тяжкие годы //Вся надежда была на него. // Из какой сверхмогучей породы // Создавала природа его?»). Песенка получилась длинная, но фальшивая, с рифмами типа «него-его»; видно, что писал он явно не порыве вдохновения. В СССР и без Вертинского было кому сочинять песни о Сталине.  В 1952 году после одного из концертов в ЦК партии на имя Георгия Маленкова пришло возмущённое письмо-донос (таких писем было много), в котором «коммунистка, работник культурного фронта" Г.Г. Поршнева» строго спрашивала руководителей партии: «...Как мы могли допустить, что этот покойник, издавая запах тления, демонстрировал себя на советской эстраде? Это кажется просто чудовищным».

Как бы это не казалось кому-то чудовищным, но летом того же 1952 года Вертинский приехал с гастролями в Псковскую область, в июне выступив в Острове, Печорах и Пскове. В письме жене он 22 июня 1952 года написал: «Меня тут осаждают поклонники. Присылают цветы и ждут в коридорах. А я отсиживаюсь в номере и, когда они уходят, через чёрный ход выхожу на улицу…»

В гостиничном номере он, коечно, отсиживался, но некоторые достопримечательности Пскова ему всё же посмотреть удалось. Своей жене в письме он рассказывал причудливые истории из жизни средневекового Пскова (про Ивана Грозного и князя Всеволода-Гавриила), сообщая ей и при этом немного напутав: «Здесь в Пскове много для тебя интересного. Вчера смотрел «Довмонтов Кремль» и Покровский собор 17-го века. Потрясающий иконостас высотой 77 метров. Иконы... – невозможной красоты. Уже бледные от времени и нежные... Богородицы – похожи на Уланову в балете... Лёгкие, неземные, парящие в воздухе... И очень много зеленой краски – блеклой, вроде фисташковой. Этот, точно какой-то весенний, фон дает впечатление необычайной легкости и чистоты».

Одно из главных разочарований той поездки Вертинского в Псковскую область – это то, что ему не удалось доехать до Михайловского и Тригорского. Время было, а денег не было («Как я ни прикидывал, попасть туда не удалось. У меня был позавчера свободный день без концерта, и я мог туда поехать, но... один километр на такси стоит 4 рубля, значит, машиной это стоило бы пятьсот туда и пятьсот обратно – тысячу. Этого я не могу себе позволить. А других путей сообщения нет...»). Вертинский обратил внимание, что все церкви, кроме Троицкого собора, закрыты. Бросилось в глаза Вертинскому и то, что в Пскове «особой заботы об этих драгоценных памятниках старины не видно. Некоторые иконы совершенно испорчены чьей-то неумелой реставрацией. Например, икона Николая Чудотворца 12-го века. Сейчас, конечно, не до этого, но когда-нибудь ими займутся – если войны не будет...».

«Сейчас, конечно, не до этого, но когда-нибудь ими займутся», - эту фразу применительно к Пскову, можно произносить бесконечно. Если войны не будет.

Александр Вертинский умер через пять лет – в 1957 году в Ленинграде. До последнего ЦК КПСС получала возмущённые «письма трудящихся» по поводу «крайне низкого идейного уровня выступлений Вертинского» и «беспрепятственного звучания на эстрадах сценах упадочно-декадентских, эротических песенок в его исполнении».

Но прекратить гастрольную деятельность Вертинского по провинции в Комитете по делам искусств так и не решились, объяснив, что «Вертинский неисправим». Это была точная оценка и самый большой комплимент. Неисправим.

В книге Вертинского «Дорогой длинною…» есть такой эпизод: «Кто этот Брат Пьеро?» - спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих. «Да так… актёр какой-то, - ответил дежурный ангел. - Бывший кокаинист». Господь задумался. «А настоящая как фамилия?» - «Вертинский». – «Ну, раз он актёр и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте всё это на миллион и верните ему в аплодисментах». С тех пор мне стали много аплодировать. И с тех пор я всё боюсь, что уже исчерпал эти запасы аплодисментов или что они уже на исходе…»

Неисправим.

***

Не обращайте внимания на слово «баритон» в стихотворном тексте. Я же сочинял и сочиняю, не имея в виду кого-то конкретного. Просто потом выбираю более-менее подходящее по настроению. Сегодня я выбрал это:

Этот романс разбил тишину на две части.
Густой, как гуталин, баритон растрезвонил о прошлом.
Чем плотнее звуки, тем сердца бьются чаще
В своих клетках грудных. И покой отброшен.
Этот романс был немым с рожденья.
Ноты жалко желтели на нижней полке.
Но спустя полвека вдруг пришло предложенье
Отпустить на волю… И взвились потоки,
И вынесли ноты из клетки на волю,
Где музыка, наконец, зазвучала.
Безымянный автор был бы доволен,
Хотя запоздалое вышло начало.
Этот романс слишком жесток.
Он способен время отправить вспять.
Глядя с Запада на Кровосток,
Думаешь: что же в прошлое взять?

Этот романс разбил тишину,
Но не взял на себя вину.

 

Просмотров:  3572
Оценок:  8
Средний балл:  7.9